main contact

«Эгоист generation», февраль 2006, рубрика «Тайное и явное»

War@female.net

Пряников ненавидел женщин. Ненавидел всей своей богатырской душой. Про эту душу нельзя, конечно, сказать, что она всегда была богатырской. До определенного возраста личной жизнью Пряникова управляло малодушие. Ненависть к женщинам в его мягком и теплом, как валенок, сердце звучала унылой скрипкой, однажды став похожей на пионерский горн, а потом — на вой пожарной сирены.

war-female-net.jpg

Вы слыхали, как воет Родина-мать в ночном Волгограде? Эта чудовищная статуя протяжно гудит изнутри, пугая туристов, мирно щиплющих за сто километров от города степную дурман-траву. Говорят, столь же протяжный стон матушки-земли поднял на ноги русского богатыря Илью Муромца в нашем историческом прошлом. И Пряников, когда вспоминал свое потакание бабам, представлял себя таким же увальнем, опутанным с головы до ног их лиходейскими чарами.
Даже сейчас, прозрев и излечившись от врожденного мужского проклятия, Пряников продолжал иногда содрогаться от фантомных болей. Свою первую травму он получил в нежном возрасте, когда весь шестой класс, одержимый сумрачной страстью, таскал за отличницей Курицыной ее адский портфель, набитый учебниками и справочниками, а так же полиэтиленовую сумку с библиотечными книжками, которые злокозненная отличница с аппетитом графа Дракулы пожирала ради самообразования. Пряников так и представлял себе Курицыну — в виде фантастического комбайна для переработки килограммов макулатуры в дерево знаний, которое прорастало через ее хребет, разрывая скелетную основу. Уже тогда Пряникову, не смотря на трогательный пубертат, приходила в голову жестокая мысль, что не будь Курицына амбициозной зубрилой и выскочкой, у нее был бы среднестатистический портфельный груз, и в этом, последнем случае, у них ничего не получилось бы. А так получилась первая любовь со скупыми поцелуями у дверей ее квартиры, в результате чего Пряникову пришлось приобрести две опасные привычки: делать зарядку с гантелями, и ходить в школу налегке, то есть с пустым портфелем. Пустой портфель обернулся антипатией педагогического совета, а накаченные бицепсы — симпатией школьных хулиганов. То и другое в совокупности привело к тому, что Пряникова в конце шестого класса оставили на второй год. Горевала ли о нем Курицына? Ничуть. Она стала смотреть на него с презрением и не здоровалась, легкомысленно позабыв свои меркантильные поцелуи.
Нельзя сказать, что болезненный опыт прошел для Пряникова даром. Он насупился в сторону женщин и вплоть до второго курса института, избегал любви. Основная его ошибка на этом этапе заключалась в том, что, сторонясь женщин в реальности, он позволял себе приключения с ними в эротических грезах. В фантазиях Пряникова женщины были похотливы и бескорыстны. Они голой стайкой гонялись за ним по ночному городу а, отловив, нападали и жадно впивались напомаженными ртами в его целомудренное тело. К концу второго курса института астральные оргии стали настолько безудержными, что иногда, прямо на лекциях, Пряников начинал судорожно вздрагивать и стонать, приводя педагогов в вопросительное замешательство. Вероятно, растущая задумчивость педагогов по отношению к Пряникову вместе с участившимися атаками суккубов, пошатнули его волю и подготовили почву для очередного падения.
Очередное падение звали Кошкиной. Кошкина была вызывающе красива и обезоруживающе глупа. В отличие от целеустремленных отличниц, в которых Пряников узнавал Курицыну и шарахался как черт от ладана, Кошкина пропускала лекции, а ее подготовка к экзаменам заключалась в тщательном маникюре и прилежной укладке волос. Шептались, что декан факультета неровно дышит к ней (на заднем сиденье машины), поэтому у Кошкиной не было ни малейшего основания впадать в экзаменационный мандраж. Пряникова сбило с толку не то, что Кошкина была копией гурий из его эротических грез, а то, что он не мог измыслить себе ни одного убедительного повода, ради которого эта гурия могла им заинтересоваться, кроме… мимолетной похоти. Бедный Пряников! В то время он еще верил в мимолетную похоть женщин. Когда Кошкина поманила его с подоконника в курилке своим ярко-красным синтетическим когтем, он словно покорная овца под гипнозом жреческого жезла затрусил в сторону плахи. Едва он оказался внутри ванильного облака духов, его голова закружилась как у барана, вдохнувшего дым жертвенного костра… и покатилась с плеч.
О, Пряников был не такой простофиля. Он  заранее был готов оказаться на следующий день смятым и брошенным как фантик от съеденный ириски, и в его взорвавшемся мозгу пробежала бенгальской строчкой хладнокровная мысль. Когда Кошкина лениво оттолкнет его и, сыто потянувшись розовым, как глазурь на ромовой бабе, телом, промурлычит что-нибудь безнадежно прощальное, Пряников небрежно вынет из пачки сигарету своей мускулистой (с шестого класса школы) рукой, и скажет Кошкиной, что, не смотря на всю его мускулистость, первая половая близость случилась с ним здесь и сейчас. Будет ли польщена Кошкина? Изумлена? Или тронута? Не суть. Главное, что Пряников в этот момент ощутит себя отнюдь не ириской, а конфетой из высококачественных какао-бобов. Уже опытный по части женского корыстолюбия, но еще не опытный по части женской похоти, Пряников был убежден, что видавшие виды развратницы относятся к растленным ими агнцам с материнской нежностью и среди сонма любовных воспоминаний отводят им особое место.
Реальность, как всегда, оказалась фантасмагорией. Когда душа Пряникова вернулась в тело, Кошкина не выскользнула из-под него, не попросила скучающим голосом вызвать такси, а осыпала поцелуями его атлетическую грудь и, прижавшись, чистосердечно призналась, что хочет замуж. Пряников смотрел на мордочку Кошкиной с размазанной по щекам косметикой, и жалость к этой родной, заблудшей девочке сжимала его сердце. Если женщина с детских лет не обладает умом и хваткой Курицыной, что еще ей остается предложить экзаменационной комиссии во главе с деканом, кроме своего тела? За одну ночь, которую Пряников провел в объятьях Кошкиной, доверчиво спящей на его плече, он успел прожить в своем грандиозном воображении долгую супружескую жизнь, спрессованную во времени и пространстве: первую беременность и утренник в детском саду, серебряную свадьбу и выпускной вечер внука…
Утром, возбужденный от плодотворного бдения, он варил Кошкиной манную кашу, а она, как и положено невесте расхаживала по квартире в его рубашке на голое тело. Маме Кошкина тоже понравилась, хотя ее и удивили поначалу красные ботфорты, брошенные на пол в коридоре вместе с кружевным бюстгальтером. Уходя, Кошкина расцеловала маму Пряникова и зачем-то поинтересовалась, какие она любит цветы. Потом Пряников голову ломал и никак не мог понять, для чего Кошкина устроила этот жестокий цирк? Когда мама спрашивала Пряникова, почему Кошкина больше к ним не заходит, Пряников только странно улыбался. Окончательно сломав свою голову, он получил что-то вроде черепно-мозговой травмы и по ночам, мучаясь от бессонницы, рисовал на потолке женский образ, макая воображаемую кисточку в свои медленно вытекающие мозги. Когда портрет был завершен, Пряников вернулся к жизни, как шаман из путешествия по мирам. Его инициация завершилась успешно, и он мог теперь ответить на извечный мужской вопрос: чего хочет женщина?
Раньше Пряников думал, что женщины корыстолюбивы. О нет! Не земная корысть волнует женщин, а божественная власть. Собственное лоно представляется им величайшим сокровищем, плата за которое может быть только одна — мужская жизнь. В каждой женщине живет царица Клеопатра, которая, продолжая традицию египетских жриц, отдавалась любому мужчине, готовому заплатить за ночь с ней собственной головой. Деньги — всего лишь малая часть того, что женщина желает отобрать у любовника. В глубине своей темной души она мечтает о крови мужчин, пролитой ради обладания ею. Напившись мужской крови допьяна, женщина чувствует себя счастливой, но лишь на время, как архаическое божество, ненасытное до жертвоприношений.
Получив шаманское посвящение, Пряников вступил на путь воина. Он чувствовал себя разведчиком во вражеском тылу и, надевая ритуальные маски, пробирался в храм Луны, чтобы наблюдать шабаш женских душ и изучать их кровавую природу. Под маской преданности он танцевал с женщинами-курицами с твердыми клювами, под маской страсти — с женщинами-кошками с острыми когтями, под маской восхищения — с женщинами-осами с ядовитыми жалами. Крысы, волчицы и жабы кружились вокруг Пряникова в демоническом вихре. Щипки, уколы и укусы сыпались на него, но он не чувствовал боли. Его сердце хранило оцепенение, как будто ему сделали укол анестезии во время инициации и второго рождения. Он словно обрел невидимую броню и как мистический рыцарь продолжал турнир с многоликим монстром, надеясь однажды обнаружить у него уязвимое место.
Когда надежда начала потихоньку ему изменять, на пути Пряникова возникла Змеищева. Змеищева не была похожа на других женщин: не наряжалась, не притворялась, не заглядывала в глаза, не строила из себя обиженную. Она носила мужские костюмы, смотрела футбол на ноутбуке и мешала водку с амфетаминами. Змеищева была его партнером по бизнесу. «А скажи, Пряников, — обратилась она к нему однажды, после успешных переговоров, — ты женщин любишь?» Чуткий нос Пряникова, привыкший различать церемониальные курения, уловил запах жареного. «Люблю, — ответил он как можно простодушнее. — А что?» «Нет, Пряников, — сказала хитрая Змеищева. — Ты — женоненавистник». Глаза Змеищевой приблизились к Пряникову, и он увидел в ее расширенных зрачках застывшие кадры со знакомым пейзажем. Эти белоснежные холмы и пузырящиеся кратеры, похожие на взбитые сливки, он созерцал только раз в своей жизни. Тогда же, первый и последний раз, он наблюдал в небе сразу два солнца. Это было в момент окончательного раскола его головы — феерический вояж в систему Сириуса, на древнее капище египетских богов.
«Кто ты, Змеищева?» — спросил Пряников. «Я — гермафродит». Увидев в глазах Пряникова ужас, Змеищева рассмеялась. «Таких, как я, иногда называют гендерными феминистками, но мы — жрецы грядущей цивилизации, в которой не будет деления полов». «А размножение?» — уточнил Пряников. «Пряников, ты хочешь размножаться? — проникновенно спросила Змеищева. — Ты хочешь плодить детей, похожих на себя?  Не бойся, Пряников. Как только женское начало в человеке уравновесит мужское, женских и мужских гормонов тоже станет поровну, и мы превратимся в биологических гермафродитов. Посмотри на червей, они — гермафродиты, как мало суеты и сколько мудрости в их существовании…» «Я не хочу походить на червя» — заметил Пряников. «Пока ты намного хуже, — успокоила Змеищева. — Ты знаешь, Пряников, например, что у гадюк два члена?. Ты хотел бы иметь столько?» На секунду Пряников растерялся, и Змеищева расхохоталась. «Зачем тебе два члена, Пряников? Ты — сумасшедший! Знаешь, в чем твоя главная ошибка и почему твой путь воина напоминает замкнутый круг вокруг женской вагины, словно факельное шествие неофита вокруг пещеры, порог которой ему не переступить?» «Почему?» — пристыжено спросил Пряников.
Змеищева достала нефритовый портсигар, закурила папиросу, и из ее ноздрей как из пасти Змея Горыныча заструился дым. «Ты не мальчик, Пряников, — сказала Змеищева. — И знаешь, что такое мозг не по картинкам из анатомического атласа. Как мигание далекой звезды заставляет планету сорваться с привычной оси и рассыпаться на мириады хвостатых комет, наша гормональная система — это энергетическая сеть, подчиненная нашему сознанию. Мужские и женские гормоны — не витамины для роста пениса или для роста груди. Это космические вихри, которые даосы называли Инь и Ян, вечно враждующие мир и антимир, два дракона, пожирающие друг друга. Почему сражаются драконы, спросишь ты меня, повелительницу змей, и я тебе отвечу. В первичном мире абстрактных чисел, которому подчиняется весь воплощенный космос, двойственность — это и есть вражда. Разделенная на два числа единица, с одной стороны, остается единицей, то есть стремится к слиянию, а с другой стороны, каждая из половинок хочет сохранить свой статус, поэтому старается поглотить другую. Откажись участвовать в сексуальном делении на два пола, не отождествляй себя с мужским началом, стань гермафродитом, и ты избежишь участия в вечной битве. Конца этой битве нет, потому что силы драконов равны. То, что люди называют половым влечением, является желанием сожрать того, кто выбирается в качестве „половинки“. Кровавая природа, которую ты рассмотрел в женщинах, это всего лишь выражение их страсти. Они стремятся поглотить тебя, Пряников, когда ты подходишь к ним с сексуальной стороны. Но твой поход с сексуальной стороны — это столь же кровавое желание поглотить их. Вы — в вечном расчете».
Пряников сидел перед Змеищевой баран бараном. Он почти физически ощущал на своей голове рога, но когда Змеищева замолчала, он вспомнил рогатого бога Юпитера. В свете этой картины рога показались Пряникову головным убором жреца. Крысы, волчицы и жабы, которых Пряников считал кровожадными жрицами в храме Луны, теперь предстали перед ним жертвенными животными, которых он как жрец Солнца собирался потрошить на алтаре своего храма.
Домой Пряников бежал на рогах. Видения преследовали его. То змеевидные ящеры гнались за ним по темным переулкам, пытаясь опрокинуть на асфальт и изнасиловать. То василиски, слетаясь с крыш домов, старались водрузить ему на голову женские парики. То черви-гермафродиты падали на него с деревьев, прилипая к его щекам липкими жвачками. В конце пути Пряникову стало казаться, что Змеищева — это его третье падение: Курицына клюнула его в пах, Кошкина разорвала когтями сердце, а Змеищева вползла в ухо и ужалила в мозг. Около подъезда его ждало самое страшное видение. Это был дракон, держащий в лапах собственный хвост, похожий на кривую саблю, которыми махали тюрки, пока Кемаль Аттатюрк  не отменил Османскую империю. Пряников почувствовал себя юношей у входа в османский дворец, а дракон показался ему хранителем гарема, уполномоченным совершать ритуал кастрации. «Расслабься, Пряников, — сказал дракон голосом Змеищевой. — Зачем тебе секс?» «Только сунься, гадина», — Пряников набычился и как будто превратился в быка. Ноги его окрепли и вросли в землю копытами, щетина на теле встала дыбом. Змеищева зашипела и, вспыхнув желтыми глазами, исчезла в темноте.
Дверь Пряникову открыла заспанная мать. «Когда ты наконец женишься?» — проворчала она каким-то чужим, злым голосом. Пряников поцеловал ее и пошел в свою комнату. «Ты все время выбираешь неправильных девушек, — продолжала ворчать мать. — Жена — это не секскекс, а подруга жизни. Когда у нас с твоим отцом был секскекс, мы ссорились  без остановки. А теперь живем мирно как брат с сестрой. Найди девушку, которая не сможет будить в тебе зверя». Пряников удивленно заглянул матери в лицо и увидел, что у нее желтые глаза. «Змеищева, как ты мне надоела! — устало сказал он. — Ничего святого…» Мать зашипела и дунула ему в лицо горячим воздухом. «Ну и живи, как жил, Пряников, — сказала она голосом Змеищевой. — Глупый ты телок» И растворилась в воздухе. «Спасибо, мама, — вздохнул Пряников. — Я еще успею пожить с женщиной, как брат с сестрой. В старости, кажется, мы все становимся гермафродитами».
Он стоял у окна, уткнувшись лбом в стекло, и наблюдал снегопад. Приглядываясь к снежному кружению, Пряников видел, что снежинки носятся друг за другом, махают крылышками и разевают крошечные пасти, как будто пытаются друг друга съесть. За все время, пока Пряников стоял у окна, ни одна снежинка не проглотила другую. «Дура ты, Змеищева, — прошептал он, завороженный снежной игрой. — Вечная борьба — это никакая не война, в войне всегда есть побежденный. Если борьбе суждено продолжаться вечно, значит, она не приносит ни одной из сторон ни малейшего ущерба, иначе ущербы копились бы и кому-то грозил конец».
В эту ночь в кровати Пряникова спал другой человек. На первый взгляд это был все тот же Пряников, но при ближайшем рассмотрении — никакой не женоненавистник, а мужчина, любящий женщин.

© Марина Комиссарова

Главная | Психоалхимия | Публикации | Контакт

© 2009—2023 Марина Комиссарова